Рубрики

Архив новостей

Коренной перелом (с.6 № 91, Александр Орлов)

09.08.2019

КОРЕННОЙ ПЕРЕЛОМ

− Да, − сказал Яков Андреевич, − в тот год весна была теплее обычного, как-то всё играло и цвело... А офицеры-то те были штабные, они к Баклановым приехали, дом-то их видел? Знаешь?

− Ну, да. Бабушка показывала, − c неохотой отвечал я. Этот город с деревянными покосившимися избами, в которых были перекошенные полы и белые печи, меня начинал раздражать. Зачем меня привезли сюда, я понимал, но общаться с незнакомым престарелым уродцем – это было выше моего понимания. Меня, столичного подростка, пугала искалеченность старика. Да и вся эта прибранная полунищенская обстановка была не по мне. Его комната, маленький прямоугольник, отдавала больничной заботливой ухоженностью.

− Где им, тыловикам, всё это понять − застолье было у них бурное, жировали не один день, − продолжал рассказывать он. Среди них нашего брата-фронтовика – полтора человека, я особиста в расчёт не беру: так, який всякий, гниль тыловая... Стол больно богатый у них был. Тушёнка, понимаешь, и трофейная, и союзная, колбаса, шоколад, сахар, хлеб, мясо откуда-то взяли, а водки и джину − хоть залейся. Им-то, оглоедам, почто знать про деток-то? Эти-то, шалопаи наши, такого пира уже несколько лет не видывали...

В углу напротив его кровати стояли деревянные ходули, убогие и ободранные, − вид искусственных ног пугал меня. Он опять весело скривил губы, отстранённо посмотрел в окно и добавил:

− Вот, как сейчас погода была и, точно помню, седмица Светлая, Пасхальная.

Вот как сейчас – только в сорок пятом. Томка, бабка твоя, послушная в детстве была...

А Иришу, прабабку свою, ты помнишь?

− Помню, − раздражённо отозвался я. − А сколько тебе годков сейчас? − Шестнадцать.
В его жилище не было вещей, только кровать и табурет. Потолок комнаты правильной формы и стерильно белый...

− Спор вышел среди детей, и очередь Томкина подоспела шкодничать, вот она и отважилась. Как стемнеет, по уговору с детворой надлежало ей подойти потихонечку к дому баклановскому и в форточку зашвырнуть кошку дохлую, − он как-то нерадостно усмехнулся. – Ну, так она и сделала, а офицерьё-то совсем остервенело от выпитого за пару дней гуляний. Победители хреновы!.. Ну, и высыпали все на улицу, давай стрелять. В воздух!.. В ребятню!.. Томка успела домой добежать. И скорее всего, кто-то сказанул, что она это у нас такая смелая. Вот они и ворвались, давай орать да грозить, охвостье тыловое, пока я с кровати не сполз. Я, кол им в дышло, эти страхи все в сорок третьем под Курском растерял, а вот пиджак, что Ириша мне к победному дню справила, сгодился, да и звезда эта спасла.

Я обернулся и неожиданно для себя увидел Орден «Славы» первой степени, Орден «Отечественной войны» второй степени, медали «За отвагу», «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией»... Все эти награды были боевые, они тускло сияли, словно угасали под тяжестью событий и лет. Заметил я и золотую полосу, а под ней две красных на правой стороне пиджака рядом с гвардейским знаком отличия. Я знал: эта полоса означает тяжёлое ранение. Гражданский китель с боевыми наградами одиноко висел на деревянном стуле за моей спиной... Теперь внимание моё было приковано к каждому слову, взгляду, шороху этого человека.

Он выдохнул и утвердительно продолжил: − Так повелось, что перелом в войне стали именовать коренным после Курской дуги. Только не ведали, что столетия назад под выжженным татарвой Курском была найдена икона Божьей Матери «Знамение». Образ прославлен как Курский и хранился в Коренной пустыни. Она, Спасительница наша, под Курском была, и перелом Курско-Коренной − Пречистой Девы след. Я, когда очнулся, не соображал ничего, контузило. Как танк наш подбили − помню, а вот как оказался на земле − нет. Встать не могу, и света белого не видно, только дым чернющий-пречернющий, и огонь кругом. Всё полыхает: люди, танки, земля, небо, а я лежу и молюсь. Как мать учила. А людей, да не людей даже, а мяса палёного кругом столько!.. Всё пережжённой гарью человеческой пропахло. Думал, в ад попал! Архистратига Михаила на помощь звал... Мать моя ещё до первой войны с немцами была в Москве с барыней. На паперти Чудова монастыря в Кремле − в церкви Архангела Михаила − барыня прочла и мать мою заставила выучить молитву эту. Так меня смирению, терпению, мужеству поучали эти чувства великие Архангела Михаила. Он благодаря этой смиренной Благодати победил врага рода человеческого!.. В детстве на горох меня ставили и на соль, если её не пересказывал. Вот, я всё её и твердил: и на столе операционном, когда бредил, и потом в госпитале, когда в себя приходил...

Фронтовик помрачнел, отвернулся к окну, перекрестился и начал бормотать. Я внимательно вслушивался в его шёпот, следил за тем, как двигались его губы, глаза его были закрыты, а спустя некоторое время я смог разобрать часть произносимого: «Господи Боже, Великий Царю Безначальный! Посли, Господи, Архангела Твоего Михаила на помощь рабу Твоему Иакову изъятии мя от враг моих видимых и невидимых. О, Господень Великий Архангеле Михаиле, демонов сокрушителю, запрети всех врагов, борющихся со мной, сотвори их яко прах пред лицем ветра...».

Он перестал бормотать. Перекрестился, улыбнулся. Опять посмотрел в окно и тихо вымолвил: − Не унывай, вдаль смотри, она всегда светлая. Главное − чтобы в сердце всё хорошело, вот как сейчас на улице. Смотри, какая цветь нынче – как тогда, в сорок пятом, вот уж воистину благодать!..

От этого маленького неказистого человека одновременно с тихим и трогательным его рассказом исходила напряжённость, которую вдруг сменяла какая-то сверхъестественная доброта. Человеческое тепло, шедшее от него, словно распространялось по комнате. Я сидел напротив, не издавая ни звука, мне было страшно сделать любое движение, я словно прирос к табурету.

− Ну, а что там потом... Госпиталь, гангрена, вот ноженьки-то мои и оттяпали... А после госпиталя приехал я домой, а меня не ждут. Злыдни эти, − и он указал рукой на дверь, − они меня не приняли, да и кому я такой-нужен-то. Жил я опосля на вокзале. Там Ириша, царство ей Небесное, пресветлый Рай... – меня и подобрала.

Меня взяла оторопь, а он всё говорил и говорил... Вскоре подоспела бабушка, которая всё это время беседовала с дочерьми Якова Андреевича. Она сидела напротив крохотного старичка и держала его руки в своих ладонях. Его мозолистые кулаки казались очень сильными и одновременно высохшими, изъеденные ногти были жёлто-коричневого цвета. Сидели мы молча, и только изредка крошечная слеза катилась по небритой щеке ветерана. Бабушка встала, подвела меня к нему, я смущался, обнимая его. Он показался мне очень крепким и одновременно маленьким, как шестиклассник.

Рукой я коснулся небольшого бугорка на его спине. Вздрогнул.

Я гладил незнакомого человека, я гладил его горб... Он был стар, убог, сед – и он был велик. Старый солдат буквально вышел из огня, и мне казалось, что запах гари и пороха исходит от него. Я никогда не думал, что герой может быть таким! Этот маленький сгорбленный человечек обладал громадным чувством сердечности, он словно разгибался от этого ощущения!..

Яков Андреевич благословил нас, как-то вдумчиво посмотрел на меня и бабушку, потом еле слышно произнёс: − Желайте всем счастья – и счастливы будете! Ну, ступайте с Богом.

Прошёл год. Было холодно. В поезде бабушка вымолвила: − Пасха ранняя, праздновать на снегу будем.

На вокзале я уговорил бабушку не заезжать на кладбище, а сразу навестить Якова Андреевича. Город детства моей бабушки показался мне мрачным, насквозь сырым...
В день приезда мы узнали, что Якова Андреевича больше нет.

Возвращаясь в Москву, глядя в окно поезда на леса и вымерзшие пустоши, окутанные снежным забытьём, бабушка нашёптывала молитву, которую я слышал от Якова Андреевича: «Избави мя, великий Михаиле Архангеле, от всяких прелестей диавольских, егда услыша нас, грешных рабов своих Тамару и Александра, молящихся тебе, и призывающих тебя, и призывающих имя твое святое: ускори на помощь нам и услыши молитву нашу...».

Александр Орлов

Назад