МАРУСИНЫ ПЛАТКИ
(с.6 №97, Владимир Крупин)

 МАРУСИНЫ ПЛАТКИ

Эта старуха всегда ходила в наш храм, а как вышла на пенсию, то стала бывать в храме с утра до вечера. «Чего ей тут не быть, – говорили другие старухи, которые тоже помогали в службе и уборке, – живёт одинёшенька; чем одной куковать, лучше на людях». Так говорили ещё и оттого, что от старухи много терпели. Она до пенсии работала на заводе инструментальщицей. У неё в инструменталке была чистота, как в операционной. Слесари, токари, фрезеровщики, хоть и ругали старуху за то, что требует сдавать инструмент, чтоб был лучше нового, но понимали, что им повезло, не как в других цехах, где инструменты лежали в куче, тупились, быстро ломались.

Такие же образцовые порядки старуха завела в храме. Её участок, правый придел, сверкал. Вот она б им и ограничилась – но нет, она проникала и на другие участки. Никого не корила за плохую работу. Просто пережидала всех, потом, оставшись одна, перемывала и перетирала за своих товарок. Даже староста не смела поторопить старуху. Только сторож имел на неё управу: начинал греметь старинным кованым засовом и сообщал, что луна взошла. Другие старухи утром, конечно, расстраивались, что за них убирали, но объясниться со старухой не смели. Конечно, они в следующий раз старались сильнее, но всё равно как у неё у них не получалось: кто уже был слаб, кто домой торопился, кто просто не привык стараться, как она.

У старухи был свой специальный ящичек. Это ей по старой дружбе кто-то из слесарей сделал по её заказу: из лёгкой жести, но прочный, с отделениями – для целых свечей, для их остатков, для тряпочек, для щёточек и скребков, отделение для порошков и соды.
Видимо, этого ящичка боялись пылинки и не смели сесть на оклады икон, на деревянную позолоченную резьбу иконостаса, на подоконники: чего и садиться, всё равно погибать. И хоть и прозвали старуху вредной, но то, что наша церковь блестела, лучилась отражением чистых стекол, сияла медовым светом иконостаса, мерцала искорками солнца, отражённого от резьбы окладов, – в этом, конечно, была её заслуга.

Вредной старуху считали не только соратницы, а и прихожане. К ним старуха относилась как старшина к новобранцам. Если в день службы было ещё и отпевание, старуха выходила к тем, кто привёз покойника, и по пунктам наставляла, как внести гроб, где развернуться, где стоять родственникам, когда зажигать свечи и выносить... То же и венчание. Крестили не в её приделе, но и туда старуха бросала пронзительные взгляды. Иногда, если младенец, сопротивляясь по грехам родителей, орал особенно безутешно, старуха считала себя вправе вторгнуться на сопредельную территорию и утешить младенца. И то ли младенец пугался её сурового вида, то ли она знала какое слово, но дитёнок умолкал и успокаивался на неловких руках впервые зашедшего в церковь крестного отца.

Старуха знала наизусть все службы. «Ты, матушка, у меня не просто верующая, ты профессионально верующая», – говорил ей наш настоятель отец Михаил.

– А почему ты, – сурово вопрошала она, – на проскомидии не успеваешь читать поминания? – Матушка, – вздыхал отец Михаил, – с благодарностью и смирением принимаю упрёк, но посмотри, сколько записок. – Раньше вставай, – сурово отвечала старуха. – Людей же поминаешь. Чего это такое: «Такой-то и иже с ним». Что это за имя: «иже с ним»? У тебя-то имя полное: отец Михаил. И они, грешные, не «иже с ним». Тебя б так обозвали... Мученики не скопом за Христа мучились, каждый отдельно за Господа страдал, – она крестилась. – Прости, матушка, – терпеливо говорил отец Михаил. – Бог простит, – сурово отвечала старуха.

Во время службы, когда выносилось для чтения «Евангелие» и раздавалось: «Вонмем!» – старуха окаменевала. Но могла и ткнуть в бок того, кто шевелился или разговаривал. Стоящая за свечным ящиком Варвара Николаевна тоже опасалась старухи и не продавала свечи, не принимала записок во время пения «Херувимской», «Символа Веры», «Отче наш» и «Милость миру». Она б и без неё не работала в это время, но тут получалось, что она как бы под контролем.

Прихожан старуха муштровала, как унтер-офицер. Для неё не было разницы, как давно ходит человек в церковь. Если видела, что свечи передают левой рукой, прямо в руку вцеплялась, на ходу свечу перехватывала и шипела: «Правой рукой передавай, правой!» И хотя отец Михаил объяснил ей, что в Уставах Церкви не сказано о таком правиле, что и левую руку Господь сотворил, она была непреклонна. «Ах, матушка, – сетовал отец Михаил, – у тебя ревность не по разуму».

Когда старуха дежурила у праздничной иконы, или у мощей преподобномучеников, или у плащаницы, то очереди молящихся стояли чинно и благолепно. Когда, по её мнению, кто-то что-то делал не так, она всем своим видом показывала этому человеку всё его недостоинство. Особенно нетерпима была ко вновь приходящим в храм, к молодёжи. Женщин с непокрытыми головами она просто вытесняла, выжимала на паперть, а тех, кто заскакивал в брюках или короткой юбке, ненавидела и срамила. «Вы куда пришли? – неистово шептала она. – На какую дискотеку? Вы в какие это гости явились, что даже зачехлиться не можете, а?!». И очень одобрила отца Михаила, когда тот, преподавая крест по окончании службы, отдёрнул его от женщины с яркой помадой губах. «Этих актёрок, – говорила старуха, – убить, а ко кресту не допускать».

А ещё как-то старуха укротила и обратила в Веру Православную одного бизнесмена. Тот подъехал на двух больших серых машинах («цвета мокрого асфальта», говорили знающие), вошёл в храм в длинном кожаном пальто с белым шарфом, шляпу, правда, снял. Вошёл таким начальником, свысока посмотрел на всех нас. А служба уже кончилась, прихожане расходились.

– Где святой отец? Позовите, – резко сказал незнакомец. – Какой святой отец? – отозвалась старуха. – Ты нас с католиками не путай. У нас батюшка, отец Михаил.
Отец Михаил, сняв в алтаре облачение, шёл оттуда в своей серой старенькой рясочке. Незнакомец картинным жестом извлёк пачку заклеенных купюр и, как подачку, протянул её отцу Михаилу.

– Держи, святой отец! – Простите, не приму, – отец Михаил поклонился и пошёл к свечному ящику. Оторопевший незнакомец так и стоял с пачкой посреди храма. Первой нашлась старуха.

– Дай сюда, – сказала она и взяла пачку денег себе. – Тебе-то зачем? – опомнился незнакомец. – Тут много. – Гробы нынче, милый, дорогие. На гроб себе беру. И тебя буду поминать, свечки за тебя ставить. Ты-то ведь, небось, немощный, недокормленный, до церкви не дойдёшь, вот за тебя и поставлю. Тебя как поминать? Имя какое? – Анвар, – проговорил незнакомец. – Это некрещёное имя, – сурово сказала старуха. – Я тебя буду Андреем поминать. Андреем будешь, запомни. В Андрея крестись.

Крестился или нет, переменил имя или нет этот бизнесмен, мы не знаем. Знаем только, что деньги эти старуха рассовала по кружкам для пожертвований. Потом отец Михаил, улыбаясь, вспоминал: «Отмыла старуха деньги демократа».

Непрерывно впадая в грех осуждения, старуха была на удивление самоукорительна, питалась хлебушком да картошкой, в праздники старалась сесть с краю, да угадать не за стол, а на кухню, чтоб стряпать и подавать. Когда к отцу Михаилу приходили нужные люди и их приходилось угощать, старуха это понимала, не осуждала, но терпела так выразительно, что у отца Михаила кусок в рот не лез, когда старуха приносила с кухни и брякала на стол очередное кушанье.

Был ещё у старухи грех гордости своей внучкой. Внучка, студентка, жила в другом городе, но к старухе приезжала и в церковь ходила. Помогала старухе выбивать коврики, зимой отскребать паперть, а летом не выходила из ограды: они обе очень любили цветы. Церковный двор у нас благоухал. Может, ещё и оттого любили у нас крестить, что вокруг церкви стояли удобные широкие скамьи, на которых перепелёнывали младенцев, а над скамейками цвели розовые и белые кусты неизвестных названий и летали крупные добрые шмели.

На Пасху к нам приезжал архиерей. Конечно, он знал нашу строгую старуху и после службы на прощание благословляя сказал старухе с улыбкой: «Хочу тебя задобрить» – и одарил её нарядным платком, на котором золотой краской был изображён православный храм и надпись: «Бог нам прибежище и сила». Такими платками уже одаривал старух отец Михаил, но увидев, как обрадовалась старуха архиерейскому подарку, мы поняли: свой платок она отдаст внучке.

И вот ведь, случилось, что приехала внучка, примерила платок перед зеркалом, поблагодарила, а потом сказала: – А я, бабушка, в наш храм больше не пойду. – Почему? – изумилась старуха (она поняла, что внучка говорит о том храме, что в городе, где училась).

– А потому. Я так долго уговаривала подругу пойти в церковь, наконец, уговорила. Не могла ж я её сразу снарядить. Пошла, и то спасибо: она из такой тяжёлой семьи – отец и братья какие-то торгаши, она вся в золоте, смотреть противно. А я ещё тем более была рада, что к нам в город американский десант высадился: пасторы всякие, протестанты, баптисты...

– Я б их грязной шваброй!

– Слушай дальше. Они заманивали на свои встречи. Говорят: напишете по-английски сочинение и к нам поедете в гости. И не врали. Подруга написала – она ж английский с репетиторами, – и съездила. Ей потом посылка за посылкой всякой литературы. Тут я говорю: «Людка, ты живи, как хочешь, но в церковь ты можешь со мной пойти для сравнения?» Пошли. И вот, представляешь, там на нас такая змея выскочила, зашипела на Людку: «Ты куда прёшься, почему не в чулках?» А Людка была в коротких гольфах. Ты подумай, баб, прям вытолкала, и всё! Людка потом ни в какую. Говорит, в Америке хоть в купальнике приди, и ничего. И как я её ни уговаривала, больше в храм не пошла.
– В купальнике, – пробормотала старуха и заходила по комнате, не зная, что сказать. Ведь слушала внучку – и будто огнем её обжигало: про себя услышала и себя со стороны увидала. А она-то скольких отбила от Божьего храма! «Господи, – шептала старуха, – как же Ты не вразумил меня, как терпел дуру проклятую?»

Внучка пошла по делам, а старуха бросилась на колени перед иконами и возопила: «Прости меня, Господи, неразумную, многогрешную!» И вспомнилось ей, как плакали другие уборщицы от её немых, но явных упрёков; ведь были её и постарше, и слабее, а Богу старались, как могли, потрудиться, а она их вводила в страдания. Старуха представила, как её любимую внучку изгоняют из храма, и залилась слезами: а она-то, она! Ведь как в зеркало на себя посмотрела! Бывало, так же шипела, как змея, прости Господи! – на девчонок в коротких юбках или простоволосых. Где вот они теперь, миленькие, кто их захороводил?

И вспомнилось, как однажды в престольный праздник бросилась в храме на колени перед Распятием женщина, а она резко вцепилась ей в плечо: «Разве ж встают в праздник на колени?» – и женщина, обратив к ней залитое светлыми слезами лицо, торопливо проговорила: «Матушка, ведь сын из армии вернулся, сын!» А как однажды она осудила другую женщину за то, что уходила из храма после «Херувимской» – и та виновато сказала ей: «Свёкор при смерти»... А как осуждала товарок, что уносят домой принесённые в храм хлеб и печенье. Их всегда им раздавали, но старуха осуждала, что берут помногу. А они, может, соседям бедным несли или нищим, сейчас же столько нищеты... – Боже, прости меня, неразумную, – шептала она.

Но больнее всего ей вспоминалось одно событие из детства. Было ей лет десять, и она позавидовала подругам, что у тех пальто с воротниками, а у неё просто матерчатое. И пристала к отцу. А отец и скажи: «Надо воротник, так возьми и отнеси скорняку кота». Жил у них кот, большой, красивый, рыжий, в лису. И она взяла этого кота и понесла, и хоть бы что! Кот только мигал и щурился. Скорняк пощипал его за шерсть на лбу, на шее, на спинке, сказал: «Оставляй». И был у неё красивый воротник, лучше всех в классе. – Ой, не отмолиться, не отмолиться! – стонала старуха. К вечеру внучка дала ей сердечные капли, укутала ноги её в старую шаль, читала по просьбе её «Псалтирь».

И с той поры старуху как перевернуло. Она упросила внучку привезти на следующие каникулы подругу и вместе с ними оставалась после службы на уборку, и уже никто не терпел от неё упреков или укоризны.

А ещё вот что сделала старуха. У неё была хорошая белая ткань с пёстренькими цветочками – ситец хранила она на свою смерть. А тут выкроила из ткани десяток головных платков разной величины, принесла в церковь, отдала Варваре Николаевне за свечной ящик. И когда женщина или девушка приходила в храм с непокрытой головой, то старуха просила её надеть платок.

А звали нашу старуху тётя Маруся. И платочки с тех пор так и зовут – тёти Марусины.

Владимир Крупин