ХУДОЖЕСТВО (с.16 №110, Антон Чехов)

ХУДОЖЕСТВО

...тело одно, но имеет многие члены, и все члены одного тела [1Кор. 12, 12]

Хмурое зимнее утро. На гладкой и блестящей поверхности речки Быстрянки, кое-где посыпанной снегом, стоят два мужика: куцый Серёжка и церковный сторож Матвей. Серёжка, малый лет тридцати, коротконогий, оборванный, весь облезлый, сердито глядит на лёд. Из его поношенного полушубка, словно на линяющем псе, отвисают клочья шерсти. В руках он держит циркуль, сделанный из двух длинных спиц. Матвей, благообразный старик, в новом тулупе и валенках, глядит кроткими голубыми глазами наверх, где на высоком отлогом берегу живописно ютится село. В руках у него тяжёлый лом.

– Что ж, это мы до вечера так будем стоять, сложа руки? – прерывает молчание Серёжка, вскидывая свои сердитые глаза на Матвея.– Ты стоять сюда пришёл, старый шут, или работать?

– Так ты тово... показывай, – бормочет Матвей, кротко мигая глазами.

– Показывай... Всё я: я и показывай, я и делай, у самих ума нет. Мерять чиркулем, вот нужно что! Не вымерямши, нельзя лёд ломать. Меряй! Бери чиркуль!
Матвей берёт из рук Серёжки циркуль и неумело, топчась на одном месте и тыча во все стороны локтями, начинает выводить на льду окружность. Серёжка презрительно щурит глаза и, видимо, наслаждается его застенчивостью и невежеством.

– Э-э-э! – сердится он. – И того уж не можешь, мужик глупый, деревенщина... Тебе гусей пасти, а не Иордань делать! Дай сюда чиркуль! Дай сюда, тебе говорю!

Серёжка рвёт из рук вспотевшего Матвея циркуль и в одно мгновение, молодцевато повернувшись на одном каблуке, чертит на льду окружность. Границы для будущей Иордани уже готовы; теперь остаётся только колоть лёд. Но прежде, чем приступить к работе, Серёжка долго ещё ломается, капризничает, попрекает:

– Я не обязан на вас работать! Ты при церкви служишь, ты и делай!

Он видимо наслаждается своим обособленным положением, в какое поставила его теперь судьба, давшая ему редкий талант: удивлять раз в год весь мир своим искусством. Бедному кроткому Матвею приходится выслушать от него много ядовитых слов.

Принимается Серёжка за дело с досадой, с сердцем: ему лень. Не успел он начертить окружность, как его уже тянет наверх в село – пить чай, шататься, пустословить.

– Я сейчас приду, – говорит он, закуривая. – А ты тут пока, чем так стоять и считать ворон, принёс бы на чём сесть, да подмети.

Матвей остаётся один. Воздух сер и неласков, но тих.

Из-за разбросанных по берегу изб приветливо выглядывает белая церковь. Около её золотых крестов, не переставая, кружатся галки. В сторону от села, где берег обрывается и становится крутым, над самой кручей стоит спутанная лошадь – неподвижно, как каменная. Должно быть, спит или задумалась. Матвей стоит тоже неподвижно, как статуя, и терпеливо ждёт. Задумчиво-сонный вид реки, круженье галок и лошадь нагоняют на него дремоту. Проходит час, другой, а Серёжки всё нет. Давно уже река подметена и принесён ящик, чтоб сидеть, а пьянчуга не показывается... Матвей ждёт и только позёвывает. Чувство скуки ему незнакомо. Прикажут ему стоять на реке день, месяц, год – и он будет стоять.

Наконец Серёжка показывается из-за изб – идёт вразвалку, еле ступая. Идти далеко лень, и он спускается не по дороге, а выбирает короткий путь, сверху вниз по прямой линии – и при этом вязнет в снегу, цепляется за кусты, ползёт на спине... И всё это медленно, с остановками.

– Ты что же это, – набрасывается он на Матвея, – без дела стоишь? Когда же колоть лёд?
Матвей крестится, берёт в руки лом и начинает колоть лёд, строго придерживаясь начерченной Серёжкой окружности. Серёжка садится на ящик и следит за тяжёлыми, неуклюжими движениями своего помощника.

– Легче у краев, легче! – командует он. – Не умеешь, так не берись, а коли взялся, так делай...

Наверху собирается толпа. Серёжка при виде зрителей ещё больше волнуется.

– Возьму и не стану делать, – ворчит он, закуривая вонючую папиросу и сплёвывая. –Погляжу, как вы без меня тут. В прошлом годе в Костюкове Стёпка Гульков взялся по-моему Иордань строить, и что ж?.. Смех один вышел. Костюковские к нам же и пришли, видимо-невидимо! Изо всех деревень народу навалило.

– Потому как окроме нас нигде настоящей Иордани, – подтверждает Матвей.

– Работай, некогда разговаривать... Да, дед... во всей губернии другой такой Иордани не найдёшь. Солдаты сказывают: поди-ка поищи, в городах даже хуже... Легче, легче же!..

Матвей кряхтит и отдувается: работа не лёгкая. Лёд крепок и глубок; нужно его скалывать и тотчас же уносить куски далеко в сторону, чтобы не загромождать площади. Но как ни тяжела работа, как ни бестолковы команды Серёжки, а к трём часам дня на Быстрянке уже темнеет большой водяной круг.

– В прошлом годе лучше было, ровней, – сердится Серёжка. – И этого даже ты не мог сделать... эх, голова!.. держат же таких при храме Божием! Ступай, доску принеси мне колышки делать. И неси круг, ворона! Да того... хлеба захвати где-нибудь, огурцов, что ли...

Матвей уходит и, немного погодя, приносит на плечах громадный деревянный круг, покрашенный ещё в прежние годы, с разноцветными узорами. В центре круга – красный крест, по краям дырочки для колышков.

Серёжка берёт этот круг и закрывает им прорубь.

– Как раз, годится. Подновим только краску – и за первый сорт... Ну, что же стоишь? Делай аналой. Или того... ступай брёвна принеси, крест делать.

Матвей, с самого утра ничего не евший и не пивший, опять плетётся на гору.

Как ни ленив Серёжка, но колышки он делает собственноручно. Он знает, что эти колышки обладают чудодейственной силою: кому достанется колышек после водосвятия, тот весь год будет счастлив. Такая ли работа неблагодарна?

Но самая настоящая работа начинается у него со следующего дня. Тут Серёжка являет себя перед невежественным Матвеем во всём величии своего таланта. Его болтовне, попрёкам, капризам и прихотям нет конца. Сколачивает Матвей из двух больших брёвен высокий крест – он недоволен и велит переделывать... Стоит Матвей – Серёжка сердится, отчего он не идёт; он идёт – Серёжка кричит ему, чтобы тот не шёл, а работал. Он тревожно оглядывает всё: не удовлетворяют его ни инструменты, ни погода, ни собственный талант; ничто ему не нравится...

Матвей выпиливает большой кусок льда для аналоя.

–Зачем же ты уголок отшиб? – кричит Серёжка, тараща на него глаза. – Зачем же ты, я тебя спрашиваю, уголок отшиб?

– Прости, Христа ради.

– Делай сызнова! – Матвей пилит снова, и, кажется, нет конца его мукам...

Около проруби, покрытой изукрашенным кругом, должен стоять аналой; на аналое нужно выточить крест и раскрытое Евангелие. Но это не всё. За аналоем будет стоять высокий крест, видимый всей толпе и играющий на солнце, как осыпанный алмазами и рубинами. На кресте голубь, выточенный из льда. Путь от церкви к Иордани будет посыпан ёлками и можжевельником. Такова задача.

Прежде всего Серёжка принимается за аналой. Работает он терпугом, долотом и шилом. Крест на аналое, Евангелие и епитрахиль, спускающаяся с аналоя, удаются ему вполне. Затем приступает к голубю. Пока он старается выточить на лице голубя кротость и смиренномудрие, Матвей, поворачиваясь, как медведь, обделывает крест, сколоченный из брёвен: он берёт крест и окунает его в прорубь. Дождавшись, когда вода замёрзнет на кресте, он окунает его в другой раз, и так до тех пор, пока брёвна не покроются густым слоем льда. Работа не лёгкая, требующая избытка сил и терпения.

Но вот тонкая работа со льдом кончена. И Серёжка бегает по селу, как угорелый. Он спотыкается, бранится, клянётся, что сейчас пойдёт на реку и сломает всю работу – это он ищет подходящих красок.

Карманы у него полны охры, синьки, сурика, медянки; не заплатив ни копейки, он опрометью выбегает из одной лавки и бежит в другую. Из лавки рукой подать в кабак – тут выпьет, махнёт рукой и, не заплатив, летит дальше. В одной избе берёт он свекловичных бураков, в другой – луковичной шелухи, из которой делает жёлтую краску. Он бранится, толкается, грозит и ... хоть бы одна живая душа огрызнулась! Все улыбаются ему, сочувствуют, величают Сергеем Никитичем, все чувствуют, что художество – есть не его личное, а общее, народное дело. Один творит, остальные помогают.

Серёжка сам по себе лентяй, пьянчуга и мот, но когда он с суриком или циркулем в руках, то он уже – нечто высшее, Божий слуга...

Настаёт крещенское утро. Церковная ограда и оба берега на далёком пространстве кишат народом. Всё, что составляет Иордань, старательно скрыто под новыми рогожами.

Серёжка смирно ходит около рогож и старается побороть волнение. Он видит тысячи народа: тут много и из чужих приходов; все эти люди в мороз, по снегу прошли не мало вёрст пешком только затем, чтобы увидеть его знаменитую Иордань.

Матвей, который кончил своё чернорабочее медвежье дело, уже опять в церкви; его не видно, не слышно; про него уже забыли...

Погода прекрасная. На небе ни облачка. Солнце светит ослепительно. Наверху раздаётся благовест!.. Тысячи голов обнажаются, движутся тысячи рук – тысячи крестных знамений!– и Серёжка не знает, куда деваться от нетерпения.

Но вот, наконец, звонят к «Достойно»; затем, полчаса спустя на колокольне и в толпе заметно какое-то волнение. Из церкви одну за другою выносят хоругви, раздаётся бойкий, спешащий трезвон.

Серёжка дрожащей рукой сдёргивает рогожи – и народ видит нечто необычайное. Аналой, деревянный круг, колышки и крест на льду переливаются тысячами красок. Крест и голубь испускают из себя такие лучи, что смотреть больно... Боже милостивый, как хорошо!

В толпе пробегает гул удивления и восторга; трезвон делается ещё громче, день ещё яснее. Хоругви колышутся и двигаются над толпой, точно по волнам. Крестный ход, сияя ризами икон и духовенства, медленно сходит вниз по дороге и направляется к Иордани. Машут колокольне руками, чтобы там перестали звонить, и водосвятие начинается. Служат долго, медленно, видимо, стараясь продлить торжество и радость общей народной молитвы.

Тишина... Но вот погружают крест, воздух оглашается необыкновенным гулом: пальба из ружей, трезвон, громкие выражения восторга, крики и давка в погоне за колышками.
Серёжка прислушивается к этому гулу, видит тысячи устремлённых на него глаз – и душа его наполняется общим чувством славы и торжества.

Антон Чехов