МАЛЫШКА (№114, с.16 - Константин Симонов)

МАЛЫШКА

На Кубани стояли дождливые осенние дни. Дороги, по которым проехало неисчислимое количество колёс, стали почти непроходимыми: машины то буксовали в грязи, то с треском подпрыгивали на кочках и колдобинах. Армия отступала, шли бои, но немецкие танковые колонны каждый день прорывались в тыл то на одну, то на другую дорогу, и обозы, тыловые учреждения, госпитали каждый день меняли свои места, откочёвывая всё глубже на юг.

В пять часов вечера на передовых у разбитого снарядом сарая остановилась старенькая санитарная «летучка» – дребезжащая расшатанная машина с дырявым брезентовым верхом. Из неё вылезла её хозяйка – военфельдшер Маруся, которую, впрочем, никто в дивизии по имени не называл, а все называли Малышкой, потому что она и в самом деле была настоящая малышка – семнадцатилетняя курносая девчонка с тонким детским голосом и такими маленькими руками и ногами, что, казалось, на них во всей армии не подберёшь ни одной пары перчаток и сапог. Малышка соскочила с машины и, как всегда, торопливо и отчётливо, стараясь придать своему хорошенькому лицу строгое выражение, спросила: «Где раненые?»

Санитар, отодвинув разбитую створку двери, повёл Малышку внутрь сарая. Там на соломе лежали семь тяжелораненых. Малышка вошла, посмотрела, сказала: «Ну вот, сейчас я вас отвезу», – и потом ещё что-то ласковое, что она всегда говорила раненым, а в это время её привычный взгляд незаметно скользил с одного раненого на другого. Лица у всех были бледные, солома местами промокла от крови. Трое лежали с перебитыми ногами, двое были ранены в живот и в грудь, двое – в голову. Малышка физически, всем телом вспомнила ту дорогу, которую она только сейчас проделала из медсанбата: двадцать километров страшных рытвин и ухабов – и представила себе опять эти толчки и падения уже не на своём теле, а вот на этих кровоточащих израненных телах, лежащих перед ней на земле. Она даже поморщилась, словно от боли, но сейчас же вспомнила свои обязанности, как она их понимала, и на её лицо вернулась обычная добрая улыбка.

Сначала она с санитаром перенесла тех, кто был ранен в ноги. Их положили в кузов впереди, ближе к кабине. Потом перетащили ещё троих. Теперь в «летучке» уже не оставалось места, и седьмого некуда было положить. Он полусидел у стенки сарая и то открывал, то снова закрывал глаза, впадая в забытьё. Малышка в последний раз вошла в сарай. Этого седьмого раненого приходилось оставить до следующей «летучки». Но когда она вошла и сделала шаг к нему, чтобы сказать об этом, он, видимо, понял её движение так, как будто его сейчас тоже возьмут, и, пытаясь приподняться, потянулся навстречу. Малышка встретила его взгляд – мучительный, терпеливый, такой ожидающий, что, несмотря ни на что, оказалось невозможным оставить его здесь.

«Вы можете сидеть в кабине, а? – спросила она. – Сидя ехать можете?» – «Могу», – сказал раненый и снова закрыл глаза. Малышка вдвоём с санитаром вывела его из сарая, просунув свою голову ему под мышку, дотащила до машины и усадила в кабине на своё место.

«А Вы, товарищ военфельдшер?» – спросил шофёр. И раненый, почувствовав в этих словах шофёра упрёк себе, тоже тихо спросил: «А Вы где?» – «А я на подножке», – сказала Малышка весело. – «Свалитесь», – угрюмо заметил шофёр. – «Не свалюсь», – ответила Малышка и, захлопнув за раненым дверцу, стала на подножку. – «Товарищ военфельдшер…», – начал снова шофёр. Но Малышка крикнула, чтоб он ехал, тем строгим, не допускающим возражений голосом, который появлялся у неё тогда, когда дело касалось раненых и когда окружающие не понимали, что она, Малышка, лучше кого бы то ни было знает, что́ нужно делать, чтобы раненым было лучше.

«Летучка» тронулась. Сегодня с полудня дождь перестал, и дороги с чуть подсохшей грязью были особенно скользкие. На рытвинах машина, как утка, переваливалась с боку на бок, вылетала из колеи и подпрыгивала с треском, который больно отдавался в ушах Малышки. Она чувствовала, как в этот момент в кузове раненых приподнимало в воздух и ударяло о дно машины. Один раз она сама чуть не свалилась на ухабе, но, всё-таки удержавшись, сейчас же сама себе улыбнулась той улыбкой, которая у неё всегда появлялась после пережитой опасности.

К хуторку, где располагался санбат, подъехали уже перед самой темнотой. Малышка, соскочив с подножки, подбежала к знакомой хате, но около хаты, к её удивлению, не было заметно обычной суеты. Она вошла в хату: там было пусто. В следующей тоже пусто. Только хозяйка безучастно стояла у кровати, перевёртывая то на одну, то на другую сторону промокший от крови тюфяк.

«Уехали?» – спросила Малышка. – «Да, – сказала хозяйка. – Вот уж час как уехали. Сообщение какое-то к ним пришло, сложили всё и уехали».

Малышка вернулась к своей летучке и, откинув брезент, заглянула внутрь кузова.

«Что, выгружаемся, сестрица?» – спросил старый казак, раненный в голову и в лицо и перевязанный так, что из-под бинтов торчали только одни его лохматые седые усы. – «Нет, милый, – ответила Малышка. – Пока не выгружаемся. Уехал отсюда медсанбат. Мы прямо в госпиталь поедем». – «А далеко это, сестрица?» – спросил раненный в живот, лежавший навзничь, и застонал. – «А ты зря языком не трепи, – сердито сказал ему усатый. – Сколько будет, столько и поедем».

И Малышка поняла, что усатый рассердился не на вопрос «Далеко ли?», а на то, что раненый стонет при ней. У неё дрожали руки – не от холода, а от усталости, оттого, что всю дорогу приходилось крепко цепляться, чтобы не упасть.

«Замёрзли, сестрица?» – спросил усатый. – «Нет». – «А то мы потеснимся, садитесь к нам в кузов». – «Нет, – сказала Малышка. – Я ничего. Поедем поскорей».

Она снова стала на подножку, и машина двинулась. Было уже совсем темно. До госпиталя осталось ещё двадцать километров. Пошёл дождь. Дорога становилась всё хуже. Где-то далеко слева виднелись вспышки орудийных выстрелов. Мотор два раза глох, шофёр вылезал и, чертыхаясь, возился с карбюратором. Малышка не слезала. Во время этих остановок ей казалось, что вот так, как сейчас, она продержится, а если слезет, то онемевшие пальцы совсем откажут ей. По её расчётам, машина уже проехала километров пятнадцать, когда начался дождь. Ветер дул навстречу, и косой дождь валил, заливая лицо и глаза. Ей много раз казалось, что вот-вот она свалится.

Наконец они добрались до села. Когда шофёр выключил мотор, Малышке почудилось что-то недоброе в той тишине, которая стояла в селе. Она соскочила с машины и, по колени проваливаясь в грязь, побежала к дому, где, она знала, помещался госпиталь. Около дома стояла доверху гружённая полуторка, у машины возились двое красноармейцев, пытаясь ещё что-то втиснуть в кузов.

«Здесь госпиталь?» – спросила Малышка. – «Был здесь, – сказал красноармеец. – Уехал два часа назад. Вот последние медикаменты грузим». – «И никого, кроме вас, нет?» – «Никого». – «А куда уехали?»

Красноармеец назвал село за сорок километров отсюда.

«Никого тут? Ни врача ни одного, никого?» – ещё раз спросила Малышка. – «Нет. Нас задержали тут, чтобы направляли, кто будет приезжать».

Малышка побрела к «летучке». Пять минут назад ей казалось, что вот-вот сейчас всё это кончится, сейчас они приедут: ещё пригорок, ещё поворот, ещё несколько домов – и раненые будут уже в госпитале. А теперь ещё сорок километров – ещё столько же, сколько они проехали. Она подошла к летучке, посветила внутрь фонариком и произнесла: «Товарищи...» – «Что, сестрица?» – спросил старый казак тоном, в котором чувствовалось, что он всё понимает. – «Уехал госпиталь, – сказала Малышка упавшим голосом. – Ещё сорок километров до него ехать. Ну, как вы? Ничего вам, а? Потерпите?»

В ответ послышался стон. Теперь застонали сразу двое. На этот раз усатый не прикрикнул на них. «Дотерпим, – сказал он. – Дотерпим. Ты откуда сама-то, дочка?» – «Из-под Каменской», – сказала Малышка. – «Значит, песни казачьи знаешь?» – «Знаю», – сказала Малышка, удивлённая вопросом. – «”Скакал казак через долину, через маньчжурские края...” – знаешь песню?» – спросил усатый. – «Знаю». – «Ну вот, ты вези нас, а мы её петь будем, пока не довезёшь. Чтоб стонов этих самых не слыхать было, песни играть будем. Поняла? А ты нам тоже подпевай». – «Хорошо», – сказала Малышка. Она стала на подножку, машина тронулась, и сквозь всплески воды и грязи и гудение мотора она услышала, как в кузове сначала один, потом два, потом три голоса затянули песню: «Скакал казак через долину, через маньчжурские края. Скакал он, всадник одинокий, блестит колечко на руке…».

Дорога становилась просто страшной. Машина подпрыгивала на каждом шагу. Казалось, вот-вот сейчас она перевернётся и упадёт в какую-нибудь яму. Дождь превратился в ливень, перед фарами летела сплошная стена воды. Но в кузове продолжали петь: «Она дарила, говорила, что через год буду твоя. Вот год прошёл. Казак стрелою в село родное поскакал…». Незаметно для себя она тоже начала подпевать. И когда она запела тоже, то почувствовала, что, наверное, им в кузове в самом деле легче оттого, что они поют, и если кто-нибудь из них стонет, то другие не слышат.

Через десять километров машина встала. Шофёр снова начал прочищать карбюратор. Малышка слезла и заглянула в кузов. Теперь, когда мотор не шумел, песня казалась особенно громкой и сильной. Её выводили во весь голос, старательно – так, словно ничего другого, кроме песни, не было в эту минуту на свете: «Навстречу шла ему старушка и стала речи говорить…» – заводил усатый хриплым сильным голосом. – «Тебе казачка изменила, другому счастье отдала…» – подтягивали другие.

Малышка снова засветила свой фонарик. Луч света скользнул по лицам певших. У одного стояли в глазах слёзы. «Загаси, чего на нас смотреть, – сердито сказал усатый. – Давай лучше подтягивай». Заглушая стоны, песня звучала всё сильней, покрывая шум барабанившего по мокрому брезенту дождя.

«Поехали!» – крикнул шофёр. Машина тронулась. Пропев до конца песню, раненые начинали петь её сначала...

Глубокой ночью, когда на окраине станицы санитары вместе с Малышкой подошли к «летучке», чтобы наконец выгрузить раненых, из кузова всё ещё лилась песня. Голоса стали тише, трое молчали, должно быть, потеряли сознание, но остальные пели: «Напрасно ты, казак, стремишься, напрасно мучаешь коня». Казак свернул коня налево, во чисто поле поскакал…».

«До свидания, сестрица, – сказал усатый, когда его клали на носилки. – Значит, под Каменской живёшь. После войны приеду за сына сватать!» Он был весь мокрый, усы по-запорожски обвисли вниз. Но в последний момент Малышке показалось, что его забинтованное лицо осветилось озорной улыбкой.

Она заснула, не раздеваясь, присев на корточки на полу у печки в приёмном покое. Ей снилось, что по долине скачет казак, а она едет в своей «летучке» и никак не может догнать его, а машина подпрыгивает, и Малышка вздрагивает во сне.

«Замучилась, бедная», – сказал проходивший врач. Вдвоём с санитаром он стащил с неё промокшие сапоги и, подложив под неё одну шинель, накрыл её другой.

А шофёр, который был настоящим шофёром и, уже приехав, всё-таки не мог успокоиться, не узнав, что такое с проклятым карбюратором, сидел в хате с другими шофёрами, разбирал карбюратор и говорил: «Восемьдесят километров проехали. Ну, Малышка – ясно: она и чёрта заставит ехать, если для раненых нужно, одним словом – сестра милосердная».

Константин Симонов