ХОЧЕШЬ ПОГУБИТЬ НАРОД - ИСТРЕБИ ЕГО ЯЗЫК (А.Шишков, с.8 №60)

Взойдём мысленно на высокую башню; снимем кровли с домов – и посмотрим, что в них происходит. С чего начать? С воспитания.
Для чего просвещение и разум велят обучаться иностранным языкам? Для того чтоб приобрести познания. Но тогда все языки нужны. На греческом писали Платоны, Гомеры, Демосфены; на латинском – Виргилии, Цицероны, Горации; на итальянском – Данты, Петрарки; на английском – Мильтоны, Шекспиры... Для чего ж мы не по разуму и не для пользы обучаемся одному чужому языку; и что ж это иное, как не рабство? Скажут: чужой язык потому уже нужен, что сделался общим и во всей Европе употребительным. Я сожалею о Европе, но ещё более – сожалею о России...
Прочитайте переведённую с французского книгу «Тайная история нового французского двора»: там описывается, как министры их, обедая некогда у принца своего Людовика, рассуждали о способах искоренить Англию. Всеобщее употребление французского языка, говорил один из них, Порталис, служит первым основанием всех связей, которые Франция имеет в Европе. Сделайте, чтоб в Англии также говорили по-французски, как в других краях. Старайтесь, продолжал он, истребить в государстве язык народный, а потом уже и сам народ. Пусть молодые англичане тотчас посланы будут во Францию и обучены одному французскому языку; чтоб они не говорили иначе, как по-французски, дома и в обществе, в семействе и в гостях; чтоб все указы, донесения, решения и договоры писаны были на французском языке – и тогда Англия будет нашею рабою...
Вот рассуждение одного из иноземных государственных мужей, оно весьма справедливо. Если бы всякая держава сохраняла свою народную гордость, французская революция была бы лишь в углу своём страшна. Мнимые их философы не вскружили бы столько голов.
Но оставим другие европейские земли и возвратимся к своему Отечеству. Благодаря святой Вере Россия ещё не такова.
Тому, кто грамматику природного своего языка хорошо знает, немного времени потребно, чтоб обучиться читать на иностранном языке. Напротив, чтоб говорить им как своим природным, нужно от самого младенчества без устали им заниматься. Это воспрепятствует вам знать собственный язык ваш – разумеется, не тот, которому научились вы на улице, но тот, каким в священных храмах проповедуется Слово Божие и какой находим мы в книгах: от Нестора до Ломоносова, от Игоревой песни до Державина. Сие не по разуму усердное занятие иностранным языком отведёт вас от многих касающихся до России сведений. Вы, может быть, много лишнего узнаете о французских почтовых домах и о парижских театрах, гуляньях и переулках – но много нужного не будете знать о своём Отечестве. Вы всем этим пожертвуете для чистого произношения чужого языка!
Посмотрите: маленький сын ваш, чтоб лучше и скорее научиться, иначе не говорит, как со всеми и везде, к примеру, по-французски: с учителем, с вами, с матушкою, с братцем, с сестрицею, с гостями, дома, на улице, в карете, за столом, во время играния, учения и ложась спать... Не знаю, на каком языке молится он Богу – может быть, ни на каком... Начав от четырёх или пяти лет быть на руках у чужеземцев, он приучает язык свой
к чистому выговору их речей, слух свой – к искусству составления их выражений, и ум свой – к звуку и смыслу их слов. Не думаете ли вы, что привычка, а особливо – от самых юных лет начавшаяся – не имеет никакой власти над нашим сердцем, разумом, вкусом и душою?
На десятом году ребёнок ещё ни одного русского писателя не читал, «Псалтири», Нестора, «Четьи-Минеи» и в глаза не видал... На тринадцатом году он уже начинает спорить с учителем своим: кто из них наскажет больше приятных слов торговкам модных вещей и актрисам... Между пятнадцатым и восемнадцатым годом он уже глубокий философ: рассуждает о просвещении, которое, по мнению его, не в том состоит, чтоб земледелец умел пахать, судья судить, купец торговать, сапожник шить сапоги – нет, но в том, чтоб все они умели чесаться, одеваться и читать по-французски прозу и стихи. О безсмертии души он никогда не думает, а верит безсмертию тела, потому что здоров и ест против десятерых. Часто судит о нравственных вещах и больше всего превозносит вольность, которая, по его понятиям, в том состоит, чтоб не считать ничего священным, не повиноваться ничему, кроме страстей своих. На двадцатом или двадцать пятом году он, по смерти вашей, делается наследником вашего имения...
О, если бы вы лет чрез десяток могли встать из гроба и посмотреть на него! Вы б увидели, что он добываемое из земли с пролиянием пота десятью тысячами рук богатство расточает двум-трём или пяти обманывающим его иностранцам. А ваш и супруги вашей портрет, не прогневайтесь, вынесен на чердак, и приносится только когда надобно посмеяться, как вы одеты были странно. Вы б узнали, что он не только на могиле вашей никогда не бывал, но и в церкви, где вы похоронены, или лучше сказать – ни в какой!.. Что он над бабушкой своею, чуть дышащей, хохочет, говоря: «Лукерья Фёдоровна, скажи что-нибудь про старину»... Вы б увидели, что он не способен быть ни воином, ни судьёю, ни другом, ни мужем, ни отцом, ни хозяином, ни гостем. После всего этого утешило бы вас то, что он хорошо и свободно говорит на чужом языке?
Привычка и господствующее мнение так сильны, в такую берут человека неволю, что он против убеждений разума своего, насильно, как бы магнитом, втягивается в вихрь общего предрассудка. А чужеземные наши воспитатели, наставники, приятели, искусники беспрестанными своими изобретениями, хитростями, выдумками всё сие в нас питают, поддерживают, подкрепляют. Между тем они ведут нас не к славе, но совсем в иную сторону (о том, куда именно – можно заключить из того, до чего они нас довели...).
Славянский – древний, коренной великолепный язык наш, на котором переданы нам нравы, дела и законы наших предков, на котором основана церковная служба, Вера и проповедание Слова Божьего – сей язык оставлен, презрен!.. Никто в нём не упражняется, и даже самое духовенство, рукою обычая влекомое, начинает порою от него уклоняться...
Что ж из этого выходит? Феофановы проповеди, которым надлежало бы греметь в позднейшем потомстве и быть образцами русского красноречия, подобно, как у греков и римлян были Демосфена и Цицерона слова, – эти проповеди не только не имели многих и богатых изданий, как то в других землях с меньшими писателями делается. Но и одно издание до тех пор лежало, покуда, наконец, не распродали его по цене бумаги!
Сколько человек в России читают Ломоносова, Кантемира, Сумарокова? Вряд ли и сотню наберёшь. Но возникнет ли там писатель, где тщательных и долголетних трудов никто не читает? Нет! Там ни в ком не родится мысль предпринять нечто твёрдое, важное. Там не найдём мы трудолюбивых людей – будут только показываться временные охотники писать, мелкие сочинения которых не требуют ни упражнений в науках, ни знаний в языке. О них можно стихом Сумарокова сказать, что они «когда рождаются, тогда и умирают».
При таких обстоятельствах язык наш всё более будет погребаться в забвении, словесность – портиться и упадать. Но без языка и словесности могут ли распространяться науки? Может ли быть просвещение? Могут ли процветать даже художества и рукоделия? Нет! Без языка науки невнятны, законы мрачны, художества нелепы, рукоделия грубы, и одним словом: всё без вида, без образа, без души. Язык и словесность нужны не для одних наук, законов и художеств. Всякое ремесло, рукоделие и промысел их светом освещается, от них заимствует своё совершенство. Родной язык упадает потому, что предпочитается ему чужой. С падением языка родного молчит изобретение, не растут ни в каких родах искусства. Между тем чужие народы пользуются этим и не перестают различными средствами отвращать наше внимание от самих себя и обращать его на их хитрости.
Иноземцы часто жалуют нас именами «варвары», «рабы». Они врут, но может ли тот иметь ко мне уважение, кто меня учит, одевает, убирает (или, лучше сказать, обирают) и без чьего руководства не могу ступить я и шагу? Сто лет тому назад начали мы учиться у иностранцев. Что ж, велики ли наши успехи? Какие плоды от них собрали? Может быть, скажут: расширение земель, победы, завоевания! Но этому не они нас обучили. Без природной храбрости и любви к Отечеству нам бы не одержать Полтавскую победу. Нет! Это не их наставления плоды. В этом они скорее разучить, нежели бы научить нас хотели, если б могли. Я думаю, дорого бы дали они, чтоб у солдат наших была не православная душа, не русское сердце, не медная грудь...
Сто лет – не один год! – воспитывают нас иноземцы: дома наши, храмы, здания строят; одевают и обувают нас, жён наших, сыновей и дочерей – они же. Без них будто не умели б мы ни занавесок развесить, ни стульев расставить, ни чепчика, ни кафтана, ни сапог на себя надеть!.. Детей наших стоять прямо, кланяться, танцевать, верхом ездить обучают, оркестрами и театрами увеселяют нас, кушанья на кухнях наших готовят нам – и то они же! Разве природа одарила их превосходнейшим умом и способностями, разве она им мать, а нам – мачеха? Это подумает разве что тот, кто не знает русского народа – смекалистого, умелого, способного. Но там, где чужой язык употребляется предпочтительнее своего, где чужие книги читаются более, нежели свои – там при безмолвии словесности всё вянет и не процветает. Потерпите, не переставайте насаждать, разводить, умножать хорошее, истребляя худое – и вы увидите, что сад со временем раскинется и будет великолепен. Народ – то же, что сад: не отвращай взора от его произведений, предпочти своё чужому; возроди, возбуди в нём уважение к самому себе – и тогда природное дарование начнёт расти, возвышаться, делаться искуснее и, наконец, достигнет совершенства. Но пока не возникнет народная гордость, собственные свои достоинства видящая – до тех пор мы будем только смотреть, как делают иностранцы. Свой ум останется бездействен, дух – непредприимчив, око – непрозорливо, руки – неискусны...
Свергнув иго чуждого языка и воспитания, нужно сказать: «Как? Мы, «варвары» и «рабы», век свой славимся нравами и оружием; а вы, не варвары, ужасами революции своей отняли славу у самого ада. Мы повинуемся Богом избранной верховной власти – а вы, после адской вольности, воздвигшей убийственные руки ваши на стариков и младенцев, наконец, ползаете, когда палкой принудили вас повиноваться! Мы, непросвещённые, почитаем Веру – единственный источник добродетелей, единственную узду страстей; а вы, просвещённые, попрали её и самое бытие Бога, не по чудесам созданного им мiра, но по определениям робеспьеровым! Как мы, имея коренный, древний, богатый язык, станем предпочитать ему ваше скудное, из разных языков составленное наречие!..».
Так должно говорить, а не думать: «Где нам за вами гоняться! У вас и мужики говорят по-французски! Вы умеете и чепчики делать, и на головы накалывать, и цветы к цветам прибирать. Будьте всегда нашими учителями, наряжателями, обувателями, потешниками, даже и тогда, когда соотечественники ваши идут нас жечь и губить!».
Если мнение наше о них всегда будет такое, тогда отложим попечение о собственных науках, художествах и ремёслах. Станем припасать золото – и платить им за всё то, чего сами сделать не умеем. Мы не наживём славы – но проживём деньги...

По «Славяно-русскому корнеслову» Александра Шишкова